Московский профессор Тия Яновна Данельян — о том, почему она передавала экономические программы для независимой Латвии Михаилу Горбачеву и преклонялась перед Мариком Вульфсоном, почему теперь она не любит Болотную площадь и почему считает, что в итоге Народный фронт Латвии проиграл.
Народному фронту Латвии исполняется 25 лет. Много говорят об участии в нем латышской диаспоры Запада. Но почти ничего не известно о том, как за независимость Латвии боролись латыши России. А в Москве была своя латышская диаспора. И ее старшее поколение — бывшие латышские стрелки — считали, что без России Латвия не выживет, что она окажется под каблуком англичан или немцев. А молодое поколение хотело только одного — свободы…
Тия Яновна Данельян родилась в Москве, и, чтобы она по–настоящему знала латышский язык, родители каждый год отвозили ее в Латвию, где она два месяца — сентябрь и октябрь — ходила в сельскую латышскую школу. А когда она стала взрослой, и у нее появилась возможность переехать в Ригу, мама ее отговорила: «Латвия есть Латвия, а Россия — она огромна, не дай бог что случится, для тебя все равно здесь найдется свой кусочек счастья…»
Латышские стрелки
— Тия Яновна, как получилось, что ваши предки оказались вне Латвии, и каким образом вы сохранили латышский язык? — с этого вопроса мы начали беседу с нашей московской гостьей, профессором Московского экономико–статистического института (МЭСИ).
— Мои предки — латыши из Стабурага. При немецких баронах там жили очень бедно, семьи были большие — по 10–11 детей, и их часто нечем было кормить. И тогда в 1860 году русский император Александр II издал указ: крестьяне могут искать себе землю в любом месте на территории Российской империи, переехать туда и попробовать начать там новую жизнь. И 200 латышей отправились из Стабурага на лошадях в Белоруссию, на границу с Польшей, и организовали там латышскую колонию, где жили очень закрыто и говорили между собой только на латышском. Там, в Белоруссии, родились мои бабушка, дедушка, мама.
Дело в том, что многие мужчины в нашей семье принимали активное участие в революции. Мои родственники — красные латышские стрелки, на Красной горке они подавляли мятеж моряков, на Крымском полуострове брали белогвардейскую цитадель. Один мой дядя участвовал в штурме Зимнего. И когда начались сталинские репрессии, наша семья тоже пострадала — "по линии красных латышских стрелков".
— Скажите, а сегодня за эту линию революционеров вас в России не попрекают?
— Почти никогда. И потом, латышские стрелки ведь и сами пострадали от репрессий. Моего дедушку расстреляли, бабушку отправили в лагерь… Но старые латышские стрелки тогда в Москве были еще в силе — и через два года они мою бабушку из лагеря вытащили. И маму не дали отправить в интернат — ее ребенком привезли в Москву. Там она жила в латышских семьях, пока не вернулась из ссылки бабушка.
Я родилась уже в Москве, мы жили в центре, около Кремля. И я, кстати, окончила школу, где учились — так получилось — большей частью дети политрепрессированных. А потом я спокойно поступила в вуз, и никто не спрашивал меня о моих родственниках. А в семье у нас, естественно, говорили, на латышском. Бабушка по-русски вообще плохо говорила, она понимала, но сама не разговаривала, и мне приходилось с бабушкой общаться на латышском.
— Тия Яновна, а что стало с той диаспорой латышей в Белоруссии на границе с Польшей?
— В 1941 году, когда началась война, в Белоруссию вошли немцы, но они не стали трогать латышей. Они посадили их всех в вагон и перевезли в Стабураг обратно — туда, где родились их предки. Перевезли взрослых тетушек, мужчин было уже мало, их Сталин репрессировал. А тетки в Стабураге вышли замуж за одиноких латышских земледельцев — и остались навсегда на Родине. Потом же, после войны, одна моя тетушка работала бухгалтером в воинской части в Риге — она решила найти всех наших, а в семье было много братьев и сестер. Она стала искать нас через военные ведомства. Так она обнаружила мою маму в Москве, моего дядю и всех остальных — в разных концах России.
Но мама была уже замужем, мой отчим работал в МВД, мы жили возле Красной площади, у нее уже родился второй ребенок, — куда ей было уезжать? Тем более после всех этих репрессий, которые она хорошо помнила. Хотя она была большим профсоюзным деятелем и, несмотря ни на что, бесконечно уважала и Ленина, и Сталина: она не видела порока в этих людях, она видела порок в тех, кто их предавал, кто писал анонимки…
Московская Атмода
— Тия Яновна, получается, что бывшие латышские стрелки держались друг за друга в Москве? Это была крепкая диаспора?
— Вы знаете, да. Я, например, все время была в контакте со своим дядей Адольфом, который вернулся сюда, в Латвию. В 18 лет он был ранен под Москвой: в начале войны снова создали латышскую стрелковую дивизию, куда добровольно пошли дети репрессированных латышских коммунистов, — и они добровольно, истово защищали Россию. И в боях под Москвой многие из них полегли… Вот дядя у меня был такой герой подмосковных боев. И мы с ним поддерживали связь. Особенно во время Атмоды. Казалось бы, Атмода — это внутреннее латвийское дело, а я — в Москве, но я принимала в ней самое активное участие. У нас в Москве в конце 1980–х снова организовалась латышская диаспора. И мы внесли большой вклад в то, чтобы Латвия освободилась. Непонятно от чего, но освободилась.
Старые латышские стрелки, фронтовики, с которыми я общалась, предупреждали, что мы делаем ошибку, что ничего хорошего из этого не выйдет. Так оно и получилось. А мы, молодые, были уверены, что Латвия должна быть свободна. И вот она сейчас свободна… Но это не то, о чем мы мечтали.
— А как воссоздавалась латышская диаспора в Москве во время перестройки?
— Что касается меня, то я приезжала в Латвию в университет и там познакомилась с одним человеком — Леиньшем. Его отец когда–то создавал колхоз в Стабураге. Мы встретились на экономическом факультете, я там всех знала, слово за слово — и мы подружились. Леиньш часто приезжал в Москву и здесь познакомил меня с другими латышами. Тогда главный редактор "Московского комсомольца" Павел Гусев активно поддерживал нашу диаспору. И я попала в эту сформировавшуюся группу. Вскоре мы оказались при консульстве Латвии в России. И начали подготовку экономических программ.
Эти программы мы носили Горбачеву — с их помощью латышские и литовские профессора собирались преобразовать Советский Союз в конфедерацию. То есть отделяться от России в тот момент никто не собирался. Мы хотели только сохранить свое национальное лицо. Экономические связи мы не собирались рвать, потому что понимали: страна в таком случае погибнет. Нам помогал председатель Сельскохозяйственной академии СССР Никонов — он тоже был родом из Латвии, и экономист Отто Лацис нас поддерживал, он был тогда главным редактором журнала "Коммунист".
А еще наша московская диаспора принимала участие в активной политической борьбе. Боролись против коррупции в армии, еще много против чего — не знаю, как меня тогда не посадили…
— А как вам кажется: почему фронтовики, латышские стрелки не поддержали вас тогда в борьбе за независимость Латвии?
— Да, не поддержали однозначно. Потому что они были мудры и понимали, что Латвия отдельно без России не выживет, она будет под каблуком либо Европы, либо Америки. Так оно и происходило всегда практически. Вот Карлис Улманис — он был гениальный человек; я не знаю, как, но он вытащил Латвию тогда, в 1918 году. На выборах столкнулись Ниедре — пронемецкий политик, и
Улманис — проамериканский. И Улманис выиграл, и поднял страну… Но все–таки Латвия, у которой не было запасов, не было золота, ничего, от кого–то всегда зависела. И экономически рядом с ней всегда должна быть какая–то большая страна.
Экономический крах
— Вы были настроены так оптимистично во время Атмоды, а в какой момент вы почувствовали разочарование?
— В последние годы меня как экономиста поразило, что в Латвии все продается. Земли продаются, чужаки приезжают и скупают фабрики. Здесь нет больше рабочей среды, у людей нет работы и нет будущего…
В России, кстати, тоже плохая ситуация — половина ребят, закончивших вузы, куда–то уезжают, потому что не могут найти достойной работы. У нас в Москве заводы ЗИЛ, АЗЛК, завод Орджоникидзе (который станки делал великолепные) — все это уже закрыто. Закрыты сотни заводов, и теперь в их бывших цехах — магазины. И проблема сейчас центральная — как восстановить промышленность. Но Россия большая — поэтому там разгром заводов не так сильно отразился на жизни людей. Ну и Путин, я это интуитивно чувствую, пытается что–то сделать. Но он один и не все может, поэтому он делает осторожные шаги.
Надо все возвращать на круги своя — и в Латвии, и в России. Каждая страна должна иметь свою экономику, свою промышленность, а не продавать заводы французам, датчанам. Весь бальзам в Латвии продан Израилю — как это понимать? Скоро и "Дзинтарса" не будет — его купит L’Oreal? Сельского хозяйства в Латвии уже нет — я не знаю, кто там поля еще возделывает. Я недавно была под Покайне — там шикарно, поля засеяны, но кто хозяин? Продуктов на прилавках полным–полно, но молочное производство наше уже продано. Был у нас в Лимбажи прекрасный молочный комбинат — теперь его уже нет… Лично я во время Атмоды боролась не за это. Я боролась за латышский язык, за латышские песни, за латышское самосознание.
— А эта часть программы Народного фронта — она, по–вашему, удалась?
— Латышская? Да, удалась. Мы все говорим на своем языке, поем свои песни. Хотя, в общем–то, у нас появилась новая эстрада бессмысленная, фильмы бессмысленные, американские — где кто–то кого–то обязательно убивает, и нам не на чем воспитывать детей. Мультики тоже стали страшные, "квадратные". Советские мультики — это была нежность, это были добрые сказки. И в этом плане мы, конечно, кое–что потеряли. Мы потеряли самобытность. Но не до конца еще, дай бог. Не до конца.
В России это в меньшей степени видно. Но я знаю из рассказов своих студентов, которые приезжают с окраин, что у них там тоже самобытность теряется, приезжают китайцы. А у нас в Москве — киргизы, таджики. И я думаю иногда: да где ж я живу?
— То есть если вы раньше думали, как защитить Латвию от русификации, то теперь вы думаете, как защитить Россию от мигрантов из Средней Азии?
— Да, примерно так получается… Но главная проблема — как восстановить промышленность. Потому что у нас стоят эти огромные здания, как у Тарковского в "Сталкере" — с огромными пустыми окнами, и никто там не работает… Если бы у меня сейчас был юный сын, я бы в ужасе была: куда его устраивать работать? Вот мои аспиранты, студенты — они все работают в частных фирмах, и если надо ехать на научные семинары, то хозяин им деньги за эти дни не платит. И если студент идет защищать диплом, то ему тоже дают неоплаченный отпуск. Это твои проблемы: хочешь учиться — учись. А если устроился работать — тогда уж работай…
— Но все–таки ваши студенты могут найти работу в России?
— Да, но только у частников, в маленьких фирмочках, которые часто сами находятся на волосок от смерти. Это же не большие организации, как раньше тот же завод ЗИЛ был или крупные банки, — у нас уже все заводы и банки рухнули в небытие. И наша молодежь работает на чужого дядю. Фактически это возвращение некоего крепостного права. И люди очень страдают от этого. Все–таки раньше было государство, и я знала, что оно должно меня защищать. Государство мне должно обеспечить труд, учебу и заботу о здоровье — оно ОБЯЗАНО.
— Знаете, Тия Яновна, а для молодежи в Латвии это просто недостижимая мечта, чтобы в стране появилось много частных, маленьких фирм, в которых можно было бы работать и получать зарплату, так что, пожалуй…
— …в России дела идут лучше. Конечно, это так.
Новая конфедерация
— Скажите, а вы — как латышка — какого будущего желали бы для Латвии? Попытаться еще с помощью Евросоюза восстановить экономику или, например, двинуться на восток — если там будет создан какой–то Евразийский союз? Каким бы вы хотели видеть будущее своей Родины?
— Я бы желала конфедерации с Россией. Только чтобы не трогали моего латышского "я". Горбачев в свое время нам сказал: "Такого не может быть, чтобы я читал одну "Правду", а вы — другую, свою, латышскую". А я представляю конфедерацию так: у Латвии свои законы, свои песни, своя политическая ориентация, социальная ориентация. Латвия должна иметь свое самосознание… К сожалению, политика Министерства культуры Советского Союза была плоха: почему не делали выходным днем Лиго? Их беспокоило, что в Латвии прыгают через костры, когда все остальные работают? А почему было не прыгать? Мне кажется, что национальное самосознание нарушать никогда и нигде нельзя. Это очень важно. Это первое условие, необходимое для конфедерации.
А экономическое поле с Россией у нас должно быть, конечно, единым. Евросоюз на самом деле тоже беден, разве в Германии много ресурсов или в той же Франции? А Ирландия и Англия почему не спешат в Еврозону? Потому что считают: из–за этого только лишние налоги придется платить… Нет, Евросоюз Латвии не поможет. Евросоюз сам зависит от России. Если бы Латвия нормально сосуществовала с этим огромным евразийским пространством, у нас бы и газ, и нефть, и все что угодно было бы по дешевке. А сейчас покупают бензин в два раза дороже, чем в России. И фармацевтика у вас в три раза дороже, чем у нас. Мы в России кричим, что дорого, а тут ведь еще дороже!
Я вспоминаю, как раньше, в советское время, приезжала в Латвию — и здесь очень хорошо жили. Тут все было свое. У моей тетушки в Стабураге было 7 коров, сейчас у нее одна осталась. Сколько птицы домашней было кругом, сколько овец! Мы сдавали шерсть и получали варежки, ткани какие–то взамен. А сейчас вообще ничего нет. Сейчас ни шерсти нет, ни тканей латышских — все рухнуло…
— Тия Яновна, мы с вами беседуем как раз в юбилей — 25-летие Народного фронта Латвии…
— Они проиграли. Я очень глубоко уважаю Дайниса Иванса, терпеть не могу упреков в его адрес. Я знаю, что Народный фронт — это был подъем душ. Я, когда туда приходила, видела, что там нет ни одного купленного, интуитивно чувствовала: все шло от чистого сердца. Это не было так, как сейчас на Болотной площади — где все проплачено, где люди просто хотят развалить Россию… Я хорошо знала Марика Вульфсона, я преклонялась перед ним за то, что он нашел этот пакт Риббентропа–Молотова. Я верю, что все это он делал от чистой души. Но Народный фронт проиграл.
— Тия Яновна, вы так переживаете за Латвию… А как вы разделили для себя эти две родины — Латвию и Россию? Как вы их для себя определяете — "малая Родина", "большая Родина"? Ведь перед нами тоже стоит такой вопрос…
— Я решаю этот вопрос в индивидуальном порядке. Здесь, в Латвии, я обязательно должна прожить хотя бы месяц, чтобы потом спокойно год жить в России. Я должна слышать латышский язык, видеть людей — трудно ли они живут, хорошо ли, но мне необходимо видеть их, видеть землю, леса, вот всю эту мою Латвию. И тогда я могу жить дальше…